68. СТРУКТУРНЫЕ ОСОБЕННОСТИ В РОМАНЕ ДАДЗАЯ ОСАМУ «БОЛЬШЕ НЕ ЧЕЛОВЕК»

Аннотация

Аннотация: В данной статье рассматривается композиционные особенности повести японского писателя-модерниста Дадзай Осаму «Больше не человек».

Дадзай Осаму- является один из величайших писателей 20 века. Его творчество нельзя отнести к какому-либо определенному жанру. Многие называют его классиком «романа о себе» («ватакуси-сёсэцу»), другие говорят о его близости к романтизму, но при том, что и то и другое, несомненно, присутствует в его творчестве, прозу Осаму Дадзая трудно вместить в узкие рамки одного жанра.

«Больше не человек»- один из рассказов Дадзая Осаму. Здесь важное место занимают общественные движения и политические развитие страны. Автор уверен, что война- это настоящий абсурд, который, не приносит ничего кроме разрушений. Ему претит бесчеловечность общества, что ярко проявляется в главном персонаже.  .

Ключевые слова:    ХХ век,  повесть «Больше не человек», «экзистенциализм», Дадзай Осаму,  «Оба Ёдзо» журнал «Бунгэйсюндзю» («Литературный летопись»)

            Annotation:: This article examines the compositional features of the novel "Lost" by the Japanese modernist writer Dazai Osamu.

            Dazai Osamu is one of the greatest writers of the 20th century. His work cannot be attributed to any particular genre. Many call him a classic of the "novel about himself" ("watakushi-shosetsu"), others talk about his closeness to romanticism, but despite the fact that both are undoubtedly present in his work, Osamu Dazai's prose is difficult to fit into narrow frames one genre.

            "Lost" is one of the stories of Dazai Osamu. Social movements and political development of the country occupy an important place here. The author is sure that war is a real absurdity, which brings nothing but destruction. He is sickened by the inhumanity of society, which is clearly manifested in the main character. ...

            Keywords: XX century, the story "The Lost", "existentialism", Dazai Osamu, "Oba Yozo" magazine "Bungeyishunju" ("Literary chronicle")

         В творчестве Дадзай Осаму (Цусима Сюдзи, 1909-1948) нашло отражение самоотчуждение личности с его настроениями саморазрушения и усталости. Автор как видный представитель "Неоразвлекательной группы" ("Сингэсакуха") свое пессимистическое мироощущение выразил в своём последнем произведении "Больше не человек" ("Нингэн сиккаку", 1948 г.), в котором показал состояние упадка человека и общества. В этом произведении нельзя не видеть отпечатка психоанализа З. Фрейда, литературы Д. Г. Лоуренса, философии экзистенциализма[1]. Выдающийся мастер слова, Дадзай отразил в художественных произведениях трагедию своей эпохи, метания интеллигенции, собственные душевные страдания.      Последним крупным сочинением Дадзай стала повесть "Больше не человек", в которой герой по имени Оба Ёдзо ведет рассказ о своей горькой судьбе. Повесть считается автобиографической, поскольку ее события сходятся с фактами жизни писателя, однако, литературно переосмысленные, они выводят портрет того поколения, которому принадлежал автор.

         Роман «Больше не человек» — это финальное произведение писателя, где он подводит итог всей своей жизни: анализируя собственные поступки, взаимоотношения с близкими людьми и свое отношение к окружающим и обществу, Дадзай Осаму  выносит себе приговор: «Человек, пропащий. Скорее я окончательно перестал быть человеком»[2] .

         Текст романа представляет собой обрамленный рассказ, в центре которого три тетради некоего Оба Ёдзо (главного героя и повествователя этих записей), интерпретируемые нами как исповедальный дискурс самого Дадзая Осаму, обрамленные предисловием и послесловием, рассказчик в которых (главный герой первого плана), по его собственным словам, ни разу в жизни с автором записей (Ёдзо) лично не встречался, но видел лишь три его фотокарточки.

         В тетрадях в хронологическом порядке описаны жизнь их автора с раннего детства до возраста двадцати семи лет. Записи разделены соответственно на три части: детство, проведенное в кругу семьи, и обучение в школе; юношеские годы в колледже и знакомство с жизнью большого города; жизненный финиш и самооценка автором своей жизни.

         Особый интерес вызывает структура повести, так как и текст записей, и текст обрамляющей рамки представляются двумя различными дискурсами писателя: с одной стороны — они полемичны между собой по своей природе, а с другой — исходя из структуры полного текста повести — автономны друг от друга, независимы и автосемантичны[3].

         Это как два разных взгляда на одну и ту же ситуацию: один (текст обрамления) — с внешней позиции стороннего наблюдателя, а другой (текст записей Ёдзо) — с позиции внутренней, т. е. наблюдаемого. В этом художественном приеме просматривается попытка Дадзая О. к «семиотизированию субъектом собственного “я”», посредством наделения нарратора обрамления функциями «маски». Текст трех тетрадей, как уже было сказано, представляется чистым исповедальным дискурсом самого Дадзая О., несмотря на то, что автор стремится всеми средствами убедить читателя в том, что главные герои обоих частей повести — совершенно разные и незнакомые между собой люди[4].

          Смысловое и структурно-формальное разделение рамки на «предисловие» и «послесловие» также представляются не случайным: писатель, пользуясь хронологической инверсией при компиляции частей обрамляющего текста, преследует немаловажную цель: быть «правильно» воспринятым и понятым своими читателями (и судьями одновременно).

         а) В «предисловии» читатель знакомится с личным (и потому субъективным) мнением незнакомца о другом человеке (также не знакомым читателю), сложившимся после разглядывания трех фотоснимков последнего. Трижды повторяется фраза о том, что «я ни разу не видел такого странного лица», и тем самым читатель подготавливается к необычности того, о чем будет рассказываться далее. Начало повести со слов «я видел три фотографии этого мужчины» на подсознательном уровне указывает читателю на то, что «этот мужчина» и будет главным действующим лицом центрального сюжета всей повести.

         Несмотря на то, что текст «предисловия» формально представлен в виде монолога, «внутренней речи» нарратора, но по сути своей он глубоко диалогичен: речь рассказчика предполагает незримое присутствие второго лица — слушателя (читателя), и третьего лица, которому присваивается функция «оценивающей стороны», мнение которой косвенным образом приводится в тексте в качестве аргументации правоты и объективности повествователя («Однако будь это люди, знающие толк в красоте, ужасно недовольно пробурчав “омерзительный ребенок”, отбросили бы фотографию, как будто бы это прилипшая гусеница»). В результате читатель, все более убеждаясь в правдивости оценки «странного человека» рассказчиком, внутренне, сам того не замечая, уже настроен предвзято и недоверчиво к «этому мужчине» на фото.

         б) В «послесловии» же, когда читатель уже знаком с историей Ёдзо в деталях со слов самого героя (и в целом имеет собственное мнение о нём), Дадзай О. показывает еще одну из возможных точку зрения на Ёдзо и произошедшее с ним: читатель знакомится с хорошо знавшей автора тетрадей женщиной, описанной в повести как «мадам».

         Диалог между героем «послесловия» (так и не назвавшего себя в повести) и «мадам» характеризует Ёдзо с принципиально новой и несколько необычной стороны: женщина, которая «потерпела из-за него ужасные убытки», в конце диалога (совпадающим с концом текста повести) так отзывается о герое: «Во всем виноват его отец. … Ё-тян (т.е. Ёдзо), которого мы знали, был очень кротким, очень способным… Если бы только не пил так, хотя… пусть бы и пил — он был прекрасным ребенком, как Бог».

         Логически правильно было бы разместить «предисловие» и «послесловие» в обратном порядке: сначала рассказать о том, как тетради попали в руки рассказчика (и тем самым «подготовить» читателя к адекватному восприятию «исповеди»). Тем не менее, Дадзай , на наш взгляд, сознательно располагает эти части повести в такой последовательности. Если допустить, что обрамленный текст — это истинная исповедь автора, который хотя и кается, и самолично выносит себе приговор, но, все же, осознавая свою греховность, пытается «реабилитировать», отбелить себя и перед своей совестью, и в глазах читателя, то обращение именно к диалогическому построению «послесловия», в котором «мадам», хотя и описывается как «натерпевшаяся и потерпевшая сторона», но все равно простившая и обожествляющая Ёдзо, подтверждает мысль о том, что «исповедь предполагает некоего совестливого, но слабого, может быть, испорченного и все-таки в целом скорее хорошего, чем плохого человека».

         Дадзай Осаму считал, что слабость человеческого существа является знаком добра, а не зла. Глубоко убежденный в своей правоте, он сочувствовал человеческой слабости и по этому поводу даже вступил в полемику с писателем Сига Наоя (1883-1971), упрекая его в том, что тотне понимает "красоты слабости". Согласно Дадзай, слабый человек остро осознает, что человеческая реальность безобразна, а человеческая природа отвратительна, и поэтому вступает в неразрешимый конфликт и с самим собой, и с миром[5].

        Принять обыденное существование, уподобиться "бытию других" Ёдзо не сумел, отстаивая свое "инакожитие", выдвигая в формах юродства требование "свободы" и "правды". В неразумно устроенном мире абсурд доводится до крайности, нравственное самосознание подавляется,но смирение оборачивается вызовом, а поражение бунтом. Ёдзо и "общество" − это параллельные миры, которые сосуществуют, но не соприкасаются. Герой наказан за свою непохожесть, и его можно уподобить Сизифу, о котором Альбер Камю писал: "Я вижу этого человека, спускающегося тяжелым, но ровным шагом к страданиям, которым нет конца. В это время вместе с дыханием к нему возвращается сознание, неотвратимое, как его бедствия. И в каждое мгновение, спускаясь с вершины в логово богов, он выше своей судьбы. Он тверже своего камня".  Скромной стилистикой повествования, заурядностью речи бесхитростного рассказчика Дадзай убеждает читателя в своей искренности.

Использованная литература:

1. Breslaves T.I. “Literatura modernizma v Yaponii”. Vladivostok: Dalnauka, 2007.
2. Grigoryeva T.P. “Yaponskaya literatura XX veka”.-Moskva Xudojestvennaya literatura, 1983.
3. Logunova V.V. “Pisateli i vremya. Realizm i modernism v yaponskoy literature”.-Moskva Nauka, 1961.
4. Rexo K. “Sovremenniy yaponskiy roman” Moskva  Nauka, 1977.
5. Moshnyaga P.A. Yaponskaya literature 1920-30x godov: stanovleniye i razvitiye shkoli “Novogo iskusstva” //Elektronniy jurnal “Znaniye. Ponimaniye.Umeniye”. №5 Filologiya 2008.
6. “Gendaibungakukodza” (“Materiali po sovremennoy yaponskoy literature”) , T.6, Tokio 1962 .
7. “Nihonbungakusi” (“Istoriya yaponskoy literature”), T.15, Tokio 1959.
8. Ueda Makoto, Modern Japanese Writers and the Nature of Standford: Standford   University Press  1976. 294 p.
9. http://jti.lib.virginia.edu/japanese(Japanese Text Initiative)

[1] Rexo K. “Sovremenniy yaponskiy roman”  Moskva  Nauka, 1977.

[2] Moshnyaga P.A. Yaponskaya literature 1920-30x godov: stanovleniye i razvitiye shkoli “Novogo iskusstva” //Elektronniy jurnal “Znaniye. Ponimaniye.Umeniye”. №5 Filologiya 2008.

[3] Logunova V.V. “Pisateli i vremya. Realizm i modernism v yaponskoy literature”.-Moskva Nauka, 1961.

[4] Grigoryeva T.P. “Yaponskaya literatura XX veka”.-Moskva Xudojestvennaya literatura, 1983.

[5] Logunova V.V. “Pisateli i vremya. Realizm i modernism v yaponskoy literature”.-Moskva Nauka, 1961.